О бродягах
Они путешествовали вместе. Не спеша шагали по избитым, покрытым пылью дорогам, лежащим между маленькими провинциальными городками и сёлами. Они всегда выбирали эти пути, избегая сильно оживлённые трассы и крупные мегаполисы. Они были слишком разными, но всё равно выбирали путешествовать вдвоём.
Первым был француз, который выглядел так, словно только что сошёл со страниц книг или кинолент о бедных кварталах Парижа. Он никогда не рассказывал, что, какое событие сделало его бродягой со своей лёгкой руки, да и сам, похоже, не задумывался об этом. Его никогда не тянуло осесть в каком-нибудь месте, он просто шёл дальше. Иногда, в особо лютые зимы, он мог порой остановиться в каком-нибудь приюте для бездомных на пару недель, не больше, а потом снова двинуться в путь с дорожной сумкой за плечами.
Сумка у француза была самая обыкновенная - поношенная, старая и дырявая в нескольких местах. В ней, как правило, хранились самые простые и необходимые вещи -- нож, коробка спичек, табак для самокруток, пара консервных банок, жестяная кружка с помятым боком, фляжка с водой и шляпа. У француза вообще-то было две шляпы -- он менял время от времени, иногда меняя веточки, которые он втыкал в дырки на полях, на сухие цветы, или на перья, найденные на дороге или же просто выдернутые из хвоста спутника ловким движением руки -- тот всегда отвечал возмущённым щёлканьем клюва и дулся несколько дней; или на что-то уж совсем необычное. Всем жизненно важным вещам в сумке француза -- а я забыла упомянуть губную гармошку, на которой бродяга играл почти каждый вечер, извлекая из потрёпанного жизнью инструмента музыку, словно созданную из студёных зимних ветров, летних жарких и пыльных дорог, весенних слякотей и луж вперемешку с подснежниками в перелесках, осенних костров и сухих листьев. Так, всем жизненно важным вещам, небрежно перемешанным в сумке француза, случалось, составляли компанию: кукла в красивом зелёном платье, с глазами разного цвета -- один из них был почему-то красным, длинными русыми волосами и немного капризным лицом; будильник с разбитым стеклом и оглушительным звонком, всегда заведённый на полседьмого вечера -- бродяга тогда останавливался и делал самокрутку с невозмутимым лицом, словно громкий, дребезжащий звук ему не мешал.; лоскутный плед с бантиком, пришитым к одному из пяти углов; середина какой-то книги на португальском с растрёпанным переплётом и пожелтевшими страницами, цветастый цыганский платок, молоток со сломанной пополам ручкой – вторая половинка тоже валялась где-то на дне, кусок угля и засохшая морковка. Всё это не задерживалось надолго в недрах сумки, обычно после нескольких недель путешествия с французом эти вещи девались куда-то сами собой: старый будильник выпал на дорогу, когда бродяга о очередной раз полез за табаком, да там и остался звенеть для тамошних буерак и кочек; цыганский платок затерялся среди своих собратьев, когда его обладатель остановился на одну ночь в случайно встретившемся таборе. Истинным долгожителем заслуженно считалась старая морковка - она годами лежала на самом дне сумки, пока не была вынута оттуда, сварена в кружке и съедена в один из голодных мартовских дней.
Француз любил бродяжничать, играть на губной гармошке и спать. Чем он всю жизнь и занимался. Он был вполне счастлив и доволен жизнью, хотя, конечно, случались и трудные дни – когда не было еды, когда не было укрытия от жгучего мороза, когда хулиганы решали позабавиться за счёт тощего бродяги в длинном пальто. Впрочем, француз принимал все дары и «подарки» судьбы с одинаковым философским спокойствием.
А вот Ходячий Цапль вышел на большую дорогу не так уж и давно. Три года назад, когда он в очередной раз совершал свой осенний перелёт, цапль случайно попал в резкий поток ветра взлетающего самолёта. Жёсткие потоки воздуха сломали ему крыло, развёрнутое тогда под неудачным углом. Цапль смог удержаться на лету и удачно сел в близлежащее болото, но кость срослась неверно, и птица навсегда потеряла способность летать.
До самого конца осени цапль жил на этом болоте, пробивая тонкий лёд по утрам в охоте за пропитанием. Но со временем воздух становился всё холоднее, лёд всё толще, болото всё безлюднее, и для него наступили тяжёлые времена.
Через несколько дней после того, как цапль откопал своего последнего сонного червяка, на берег болота пришёл гость. Он развёл костёр недалеко от старой ивы, там, где вода была чистая и без ряски, поставил на жаркие угли не то маленький котелок, не то большую кружку с водой, нагрёб охапку скошенной травы и сухих листьев и лёг.
Цапль был удивлён. Он так свыкся с мыслью о том, что он – последний оставшийся на болоте, что просто не ожидал, что кто-то мало того что появится здесь, но ещё посмеет быть больше, сильнее его, гордой птицы! Его можно было понять. Единственная цапля на всю округу – остальные птицы давным-давно улетели зимовать в тёплые края. Все маленькие болотные букашки, козявки и прочие зверюшки были гораздо мельче и слабее. С тех пор, как цапль так неудачно сломал крыло, он ещё не встречал конкурентов. К тому же, у него было гнездо на верхушке той самой старой ивы (где сейчас и сидел наш возмущённый птиц), и едкий дым лез ему прямо в глаза. Цапль вертелся и тряс головой.
Странная фигура внизу, под деревом, достала что-то из тёмного вещевого мешка и кинула в кружку. До цапля долетели волшебные ароматы какой-то пищи. Ему уже было безразлично, что именно там, в кружке – он был очень голоден. Птица начала потихоньку спускаться по веткам вниз, поближе к вкусной еде, как…
Француз достал губную гармошку и заиграл свою самую громкую и залихватскую песню, чтобы овощной суп варился быстрее. Ему было холодно, а радостные мелодии согревали кровь. Бродяга посмотрел вверх и улыбнулся. Старая ива, казалось, танцевала вместе с музыкой: ветки слегка дрожали, а при особо громких нотах дерево как будто подпрыгивало. Когда эта мелодия закончилась, человек набрал в грудь побольше воздуха и начал ещё одну, не менее жизнерадостную и весёлую. Ива качнулась ещё пару раз и затихла.
..Цапль и не подозревал, что в мире существуют такие ужасные звуки. Когда подозрительная фигура поднесла ко рту этот небольшой, тогда ещё нестрашный предмет, он как раз тянул длинную лапу на следующую ветку. Первый противный оглушающий звук заставил его подпрыгнуть, упасть, расправить крылья от испуга и застрять в ветках. Что было плохо. Птиц по привычке построил гнездо на макушке дерева, но теперь он не мог летать – лишь слегка приподняться над землёй, если долго и упорно хлопать здоровым крылом, да и то его тогда сносило влево. Так что каждый его подъём домой становился настоящим испытанием. Но, как выяснилось, когда сердце уходит в кончики перьев на хвосте от испуга при каждом резком звуке, это помогает управиться с делом гораздо быстрее. Цапль вскарабкался обратно в гнездо, забился в дальний угол и спрятал голову под крыло.
Вскоре фигура под деревом осторожно сняла горячую кружку с огня и начала есть. Цапль от гнева начал кромсать прутик, торчащий из общей массы и упиравшийся в правый бок, на маленькие кусочки. Потом непонятное существо поставило остатки еды обратно, поближе к костру, закуталось в своё длинное пальто и, похоже, заснуло.
А на макушке старой ивы в это время строились коварные планы.
Утром бродяга обнаружил, что его стоянка стала объектом вопиющего хулиганства. Во-первых, завтрак был кем-то съеден. Во-вторых, губная гармошка, которую он оставил лежать на сумке, таинственно исчезла. Птичьи следы на выпавшем ночью первом снегу покрывали всё вокруг; тонкая их цепочка вела куда-то в поле. Французу ничего не оставалось поделать, как пожать плечами на проказы болотных обитателей и пойти по следам. По крайней мере, ночью на него и волки могли напасть, и мелкое воровство рядом с этим ничего не стоило. Через некоторое время он начал ругаться – его завели в самое сердце трясины. К счастью, всё промёрзло, и бродяга провалился вниз лишь пару раз, да и то лишь на глубину сапога. На обратном пути ему повезло, и он добрался до старой ивы без приключений.
Француз дошёл до стоянки, развёл большой костёр, согрелся, собрал вещи и зашагал прочь от проклятого болота.
Цапль подумал-подумал и незаметно последовал за странной фигурой в длинном пальто, у которой есть еда в кружке.
Так они и начали странствовать вместе. Поначалу цапль держался на расстоянии, крался за бродягой вдоль дороги, а по ночам ворошил его сумку в поисках еды. Француз по утрам бранился и каждый вечер прятал пропитание всё глубже и надёжнее. Это не помогало. Когда ударили морозы, цапль стал садиться всё ближе к костру, выждав сперва, пока его нечаянный спутник заснёт. А когда стало совеем уж невыносимо холодно, снег засыпал всё на свете, а пронзительный ветер, казалось, сдувал все перья с тела, птиц просто-напросто подошёл к огню и уселся там с невозмутимым видом. Бродяга особо не удивился и продолжил ворошить угли. Но когда цапль потянулся к открытой банке консервов, тот достал губную гармошку. Птицу как ветром сдуло. Правда, на следующий день цапль хоть и дрожал от страха, но это не остановило его перед торжественным съеданием своей законной – как он искренне считал – доли.
Шли дни, и два бездомных бродяги обжились и свыклись друг с другом. Цапль даже – чего сам от себя не ожидал – начал привыкать к музыке, которую без устали наигрывал француз.
Зимой ли, летом ли, они неустанно брели по сельским дорогам. Иногда француз бросал шапку на землю небрежно-грациозным движением и играл за деньги в деревнях и сёлах. Цапль в это время либо пощёлкивал клювом в такт, топчась рядом с музыкантом, либо проверял местные огороды на наличие чего-нибудь съестного.
Порой они ругались между собой. То цапль становился слишком наглым и таскал еду и всё, что только можно из сумки, то француз дёргал из драгоценного птичьего хвоста перья себе на шляпу. Они были слишком непохожими, и ценили разные вещи, чтобы не ссориться. Хотя… Хотя было всё-таки одно схожее качество, которое, быть может, и держало их вместе – кроме нужды, конечно.
Они оба любили лягушачьи лапки.