читать дальше
В это время раздался стук в дверь, и в комнату вошел человек огромного
роста, с широкими круглыми плечами и большой круглой головой, на которой си-
дела маленькая кепка с пуговкой. Человек этот, очевидно чувствуя величину
своего тела, старался делать совсем маленькие шажки и при этом ступать как
можно тише. Тем не менее паркет под ним затрещал, как будто в комнату
вкатили рояль. Остановившись, незнакомец сказал тонким певучим голосом на
превосходном русском языке:
- Здравствуйте. Я к вам от нашей молоканской общины. Вы уж, пожалуйста.
Это уж у нас такой порядок, если кто из России приезжает... Просим
пожаловать на наше молоканское чаепитие. У меня и автомобиль с собой, так
что вы не беспокойтесь.
Мы много слышали о русских молоканах в Сан-Франциско, оторванных от
родины, но, подобно индейцам, сохранивших язык, свои нравы и обычаи.
Через пять минут мистер Адамс и посланец молоканской общины были
друзьями. Мистер Адамс показал хорошее знание предмета и ни разу не спутал
молокан с духоборами или субботниками.
По пути на Русскую горку, где живут сан-францискские молокане, наш
проводник рассказывал историю их переселения.
Когда-то, давным-давно, молокане жили на Волге. Их притесняло царское
правительство, подсылало к ним попов и миссионеров. Молокане не поддавались.
Тогда их переселили на Кавказ, куда-то в район Карса. Они и там, в новых
местах, принялись делать то, что делали веками, - сеять хлеб. Но жить
становилось все труднее, преследования делались ожесточеннее, и молокане
решили покинуть родную страну, оборотившуюся к ним мачехой. Куда ехать? Люди
едут в Америку. Поехали в Америку и они - пятьсот семейств. Было это в
тысяча девятьсот втором году. Как они попали в Сан-Франциско? Да так как-то.
Люди ехали в Сан-Франциско. Поехали в Сан-Франциско и они. Нашему
гиганту-провожатому было на вид лет сорок. Значит, попал он в Америку
шестилетним мальчиком. Но это был такой русский человек, что даже не
верилось, будто он умеет говорить по-английски. В Америке молокане хотели
по-прежнему заняться хлебопашеством, но на покупку земли не было денег. И
они пошли работать в порт. С тех пор сан-францискские молокане - грузчики. В
городе молокане поселились отдельно на горке, постепенно настроили домиков,
выстроили небольшую молельню, которую торжественно называют "Молокан-черч",
устроили русскую школу, и горка стала называться "Русской горкой".
Октябрьскую революцию молокане встретили не по-молокански, а по-пролетарски.
Прежде всего в них заговорили грузчики, а уж потом молокане. Впервые за свою
жизнь люди почувствовали, что у них есть родина, что она перестала быть для
них мачехой. Во время коллективизации один из уважаемых молоканских старцев
получил от своих племянников из СССР письмо, в котором они спрашивали у него
совета - входить им в колхоз или не входить. Они писали, что другой
молоканский старец в СССР отговаривает их от вступления в колхоз. И старый
человек, не столько старый молоканский проповедник, сколько старый
сан-францискский грузчик, ответил им - вступать. Этот старик с гордостью
говорил нам, что теперь часто получает от племянников благодарственные
письма. Когда в Сан-Франциско приезжал Трояновский, а потом Шмидт, молокане
встречали их цветами.
Мы долго ехали по городу, подымаясь с горки на горку. Кажется, проехали
китайский квартал.
- А вот и Русская горка, - сказал наш могучий драйвер, переводя рычаг
на вторую скорость.
Машина зажужжала и принялась карабкаться по булыжной мостовой вверх.
Нет, тут ничего не напоминало Сан-Франциско! Эта уличка походила скорей
на окраину старой Тулы или Калуги. Мы остановились возле небольшого дома с
крыльцом и вошли внутрь. В первой комнате, где на стене висели старинные
фотографии и вырезанные из журналов картинки, было полно народу. Тут были
бородатые, пожилые люди в очках. Были люди и помоложе, в пиджаках, из-под
которых виднелись русские рубашки. Точно такую одежду надевали русские
дореволюционные рабочие в праздничный день. Но самое сильное впечатление
произвели женщины. Хотелось даже провести рукой по глазам, чтобы
удостовериться, что такие женщины могут быть в тысяча девятьсот тридцать
шестом году, и не где-нибудь в старорусской глуши, а в
бензиново-электрическом Сан-Франциско, на другом конце света. Среди них мы
увидели русских крестьянок, белолицых и румяных, в хороших праздничных
кофтах с буфами и широких юбках, покрой которых был когда-то увезен из
России, да так и застыл в Сан-Франциско без всяких изменений; увидели рослых
старух с вещими глазами. Старухи были в ситцевых платочках. Это бы еще
ничего. Но откуда взялся ситец в самую настоящую цинделевскую горошинку!
Женщины говорили мягко и кругло, певучими окающими голосами и, как водится,
подавали руку лопаточкой. Многие из них совсем не умели говорить
по-английски, хотя и прожили в Сан-Франциско почти всю свою жизнь. Собрание
напоминало старую деревенскую свадьбу: когда все уже в сборе, а веселье еще
не начиналось.
роста, с широкими круглыми плечами и большой круглой головой, на которой си-
дела маленькая кепка с пуговкой. Человек этот, очевидно чувствуя величину
своего тела, старался делать совсем маленькие шажки и при этом ступать как
можно тише. Тем не менее паркет под ним затрещал, как будто в комнату
вкатили рояль. Остановившись, незнакомец сказал тонким певучим голосом на
превосходном русском языке:
- Здравствуйте. Я к вам от нашей молоканской общины. Вы уж, пожалуйста.
Это уж у нас такой порядок, если кто из России приезжает... Просим
пожаловать на наше молоканское чаепитие. У меня и автомобиль с собой, так
что вы не беспокойтесь.
Мы много слышали о русских молоканах в Сан-Франциско, оторванных от
родины, но, подобно индейцам, сохранивших язык, свои нравы и обычаи.
Через пять минут мистер Адамс и посланец молоканской общины были
друзьями. Мистер Адамс показал хорошее знание предмета и ни разу не спутал
молокан с духоборами или субботниками.
По пути на Русскую горку, где живут сан-францискские молокане, наш
проводник рассказывал историю их переселения.
Когда-то, давным-давно, молокане жили на Волге. Их притесняло царское
правительство, подсылало к ним попов и миссионеров. Молокане не поддавались.
Тогда их переселили на Кавказ, куда-то в район Карса. Они и там, в новых
местах, принялись делать то, что делали веками, - сеять хлеб. Но жить
становилось все труднее, преследования делались ожесточеннее, и молокане
решили покинуть родную страну, оборотившуюся к ним мачехой. Куда ехать? Люди
едут в Америку. Поехали в Америку и они - пятьсот семейств. Было это в
тысяча девятьсот втором году. Как они попали в Сан-Франциско? Да так как-то.
Люди ехали в Сан-Франциско. Поехали в Сан-Франциско и они. Нашему
гиганту-провожатому было на вид лет сорок. Значит, попал он в Америку
шестилетним мальчиком. Но это был такой русский человек, что даже не
верилось, будто он умеет говорить по-английски. В Америке молокане хотели
по-прежнему заняться хлебопашеством, но на покупку земли не было денег. И
они пошли работать в порт. С тех пор сан-францискские молокане - грузчики. В
городе молокане поселились отдельно на горке, постепенно настроили домиков,
выстроили небольшую молельню, которую торжественно называют "Молокан-черч",
устроили русскую школу, и горка стала называться "Русской горкой".
Октябрьскую революцию молокане встретили не по-молокански, а по-пролетарски.
Прежде всего в них заговорили грузчики, а уж потом молокане. Впервые за свою
жизнь люди почувствовали, что у них есть родина, что она перестала быть для
них мачехой. Во время коллективизации один из уважаемых молоканских старцев
получил от своих племянников из СССР письмо, в котором они спрашивали у него
совета - входить им в колхоз или не входить. Они писали, что другой
молоканский старец в СССР отговаривает их от вступления в колхоз. И старый
человек, не столько старый молоканский проповедник, сколько старый
сан-францискский грузчик, ответил им - вступать. Этот старик с гордостью
говорил нам, что теперь часто получает от племянников благодарственные
письма. Когда в Сан-Франциско приезжал Трояновский, а потом Шмидт, молокане
встречали их цветами.
Мы долго ехали по городу, подымаясь с горки на горку. Кажется, проехали
китайский квартал.
- А вот и Русская горка, - сказал наш могучий драйвер, переводя рычаг
на вторую скорость.
Машина зажужжала и принялась карабкаться по булыжной мостовой вверх.
Нет, тут ничего не напоминало Сан-Франциско! Эта уличка походила скорей
на окраину старой Тулы или Калуги. Мы остановились возле небольшого дома с
крыльцом и вошли внутрь. В первой комнате, где на стене висели старинные
фотографии и вырезанные из журналов картинки, было полно народу. Тут были
бородатые, пожилые люди в очках. Были люди и помоложе, в пиджаках, из-под
которых виднелись русские рубашки. Точно такую одежду надевали русские
дореволюционные рабочие в праздничный день. Но самое сильное впечатление
произвели женщины. Хотелось даже провести рукой по глазам, чтобы
удостовериться, что такие женщины могут быть в тысяча девятьсот тридцать
шестом году, и не где-нибудь в старорусской глуши, а в
бензиново-электрическом Сан-Франциско, на другом конце света. Среди них мы
увидели русских крестьянок, белолицых и румяных, в хороших праздничных
кофтах с буфами и широких юбках, покрой которых был когда-то увезен из
России, да так и застыл в Сан-Франциско без всяких изменений; увидели рослых
старух с вещими глазами. Старухи были в ситцевых платочках. Это бы еще
ничего. Но откуда взялся ситец в самую настоящую цинделевскую горошинку!
Женщины говорили мягко и кругло, певучими окающими голосами и, как водится,
подавали руку лопаточкой. Многие из них совсем не умели говорить
по-английски, хотя и прожили в Сан-Франциско почти всю свою жизнь. Собрание
напоминало старую деревенскую свадьбу: когда все уже в сборе, а веселье еще
не начиналось.